Столь же откровенными были политические басни молодого Давыдова — «Голова и Ноги» и «Река и Зеркало», тоже широко распространявшиеся подпольно (напечатаны они были только в 1869 и 1872 годах, и то с цензурными урезками и переправками). Они долго служили целям политической пропаганды. Басню «Голова и Ноги» декабристы называли в числе других вольных сочинений, «дышащих свободой» и «способствовавших развитию либеральных понятий». Здесь, в частности, содержится недвусмысленное предупреждение Александру I, что можно, в случае чего, «его величество об камень расшибить».
Сатирические произведения шустрого кавалергардского офицера (очевидно, из них известны нам не все), ходившие по рукам, конечно, дошли и до высшего начальства — и автору сильно «мыли голову». После соответствующих внушений в сентябре 1804 года его удалили из гвардии, из столицы, и послали служить в глухое захолустье, в армейский гусарский полк. И хотя вскоре (в середине 1806 года), благодаря хлопотам влиятельных друзей, Давыдова вернули в гвардию, военная карьера его в самом начале была подорвана.
С тех пор к нему плотно пристала репутация человека дерзкого и неблагонадежного. И таковым он навсегда остался в мнении высшего начальства. Знающие люди утверждали, что причиной настороженного отношения властей к офицеру, так выдвинувшемуся в Отечественную войну, было «впечатление, сделанное им в его молодости».
Встряска, которую Давыдов пережил в 1804 году, научила его известной осторожности, и с открытым политическим вольномыслием, так отчетливо проявившимся в его ранних стихах, он простился. После окончания Отечественной войны он тесно общался с некоторыми учредителями и активными участниками декабристского подполья, но от вступления в тайное общество уклонился и даже спорил с будущими декабристами по вопросам их революционной программы и тактики.
Но он был человеком честным, благородным и просвещенным, и отказ от революционного действия уживался в нем с искренним и горячим осуждением вопиющих беззаконий самовластия и крепостничества. Давыдов любил и уважал русского солдата и потому был смертельным врагом аракчеевщины, этой тупой и жестокой полицейской силы, камнем навалившейся на Россию.
Взглядов и убеждений своих Давыдов не скрывал и уже в 1823 году вынужден был выйти в отставку. В дальнейшем, после настойчивых и унизительных просьб, его еще дважды допустили к участию в военных кампаниях, но на незаметных ролях, совершенно не отвечавших ни его славе, ни его возможностям.
В 1831 году, вернувшись из Польши, он уже навсегда «распоясался и повесил шашку свою на стену».
На досуге Давыдов «пустился в военные записки»: «Не позволяют драться, я принялся описывать, как дрались». В положении обойденного и обиженного человека он находит для себя две богатые темы. Это, во-первых, «воспоминания эпических наших войн, опасностей, славы» и, во-вторых, «злоба на гонителей или на сгонителей с поля битв на пашню».
В своих сочинениях Давыдов резко критиковал и осуждал аракчеевщину и ее наследие — внешне помпезную, а на деле негодную военную систему царизма, утвердившуюся при Николае I и его любимцах Дибиче и Паскевиче, с большим трудом и серьезным уроном одерживавших сомнительные победы.
Естественно, что сочинения Давыдова сильно страдали от вмешательства цензуры или вовсе не попадали в печать.
В критике и осуждении, которым Давыдов подвергал «жалкую современность», были и своя сильная и своя слабая сторона. Безусловно, Давыдов остро разоблачал некоторые явления неприглядной действительности. Но делал он это во имя прошлого, а не будущего, — именно потому, что негодная военная система царизма омрачала былую славу русского оружия, унижала и позорила русскую армию, истребляла память о ее великих победах и героических характерах.
И чем дальше и глубже шла общественная жизнь в России, вопреки железному режиму царизма, тем больше замыкался Денис Давыдов в своем преклонении перед славной стариной и в неприятии современности.
Так и получилось, что все, что окрыляло передовую русскую общественность тридцатых годов, не встречало у Давыдова ни симпатии, ни поддержки. Уже не только бездарность военного командования, но и любое проявление свежей, независимой мысли он готов был рассматривать как покушение на славу России. Его бурный, огненный патриотизм постепенно вырождался в националистическую нетерпимость ко всему «чужому».
В частности, это сказалось на отношении Давыдова к национально-освободительному движению в Польше. Он видел в нем только противозаконный бунт, угрожавший государственным устоям, целостности и славе России.
Под конец жизни у Дениса Давыдова остались одни воспоминания о 1812 годе, в который он, говоря его словами, навсегда «врубил свое имя». В 1838 году один из русских литераторов писал: «Два утра просидел я с Денисом Давыдовым, который стареет ужасно и живет в прошедшем или, лучше сказать, в одном: 1812 годе и Наполеоне».
Вскоре, 22 апреля 1839 года, Денис Давыдов, чудом избежавший смерти в десятках сражений, тихо умер от удара на пятьдесят пятом году жизни.
Стихотворное наследие Дениса Давыдова невелико, но обеспечило ему почетное место в истории русской поэзии. В. Г. Белинский назвал поэтический талант Давыдова «замечательно самобытным» и причислил его к «самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии».
Легко заметить, что в стихах Давыдова особую роль играет военная тема. Но если поэты старшего поколения, касаясь этой темы, торжественно и громогласно воспевали в тяжелых стихах главным образом сражения, походы, подвиги царей и полководцев, то Давыдов в своих «залетных» и «зачашных» стихах и песнях открыл для русской поэзии новую область, а именно — военный быт (конечно, офицерский, а не солдатский), и в изображении его далеко отошел от какой бы то ни было торжественности и парадности.